Вчерашние аресты и обыски в Москве позволяют предположить, что путинский паханат стоит в преддверии перехода на качественно новый уровень репрессивности. Рискуя вызвать негодование многих "борцов с кровавым режимом", повторю не раз высказывавшуюся мною мысль: до сих пор путинский паханат представлял собой наиболее либеральную разновидность авторитарных режимов и не выходил за рамки "имитационной демократии". Несмотря на явственно проступающие из-под ее драпировок черты "нового фашизма". Как это ни парадоксально.
До сих пор масштабы прямого внутреннего политического насилия, применявшегося путинским паханатом, были гораздо скромнее, чем у любой авторитарной диктатуры XX века средней паршивости. И по количеству политзаключенных. И по степени криминализации оппозиционной активности. Да, массовое и абсолютно беззаконное полицейское насилие над участниками массовых протестных акций стало нормой жизни. Но, между прочим, до сих пор при их разгоне власти ни разу не применяли такие "спецсредства", как водометы и слезоточивый газ.
Конечно, при патологической законопослушности российских протестующих в этом просто не было никакой необходимости. Так о том и речь, что режим до сих пор избегал применения насилия "сверх необходимого". Необходимого для сохранения бесконтрольной, несменяемой и безнаказанной власти, разумеется.
Граждане умеренно-либеральных взглядов сегодня в очередной раз удивлены откровенно уголовным беззаконием властей при регистрации кандидатов в Мосгордуму именно потому, что этот новый уровень политического насилия представляется им избыточным. И они спешат объяснять Путину и Собянину, что прохождение в городской "парламент" нескольких представителей несистемной оппозиции никак не подорвет бесконтрольность, несменяемость и безнаказанность их власти. Вот только Путин и Собянин их успокоительным объяснениям почему-то не верят.
Давайте вспомним недавнюю историю. После того как черносотенцы Зюганова и правые хустисиалисты "Сереги-десантника" предали протестное движение 2011–2012 годов и слились в экстазе с обокравшей их Партией Жуликов и Воров, в Госдуре (еще не получившей название "Собрания по одобрению сексуальных домогательств г-на Слуцкого") осталось 3-4 по-настоящему оппозиционных депутата. Из четырехсот пятидесяти. Казалось бы, какую угрозу режиму они могли представлять?
Ан нет. До конца полномочий той Госдуры дотянул один Дмитрий Гудков. Остальных различными способами из "парламента" удалили. В следующую Госдуру не был допущен уже ни один оппозиционер. Система их полностью отторгла. И это не случайно.
Дело не только в животном, хищном эгоизме правящей номенклатуры, стремящейся заполнить все "политическое пространство". С той же КПРФ она пока этим пространством "делится". Леонид Гозман не вполне точен, когда называет кандидатов в Мосгордуму последними людьми, готовыми играть с режимом по его правилам. Они действительно готовы играть с режимом по формально действующим законам. Но путинская Россия управляется не ими, а неформальными, неписаными правилами, которые не зря сравнивают с бандитскими "понятиями".
Путинская Россия — это "мафиозное государство", основанное на системе нелегальных договоренностей. Нелегальных, поскольку они предполагают согласие с действиями властей, прямо попирающими формально действующие законы. Причем это заведомо неравноправные договоренности. Это договоренности бандита с "овцой". Мафиозная система сама по себе воспроизводит феодальные социальные отношения, как раз и основанные на неравноправных договорах. Радикальной попыткой возродить средневековую сословно-корпоративную модель в условиях уже индустриального общества был фашизм. И это одна из причин говорить о фашистском характере путинского режима, несмотря на его существенные отличия от классических образцов XX века.
Путинская элита где-то инстинктивно, а где-то вполне продуманно (что достаточно четко артикулируют ее неформальные идеологи, начиная с генералов Бастрыкина и Маркина и кончая Владиславом Сурковым) стремится к средневековой модели государства. В этой модели при неограниченном правителе-вожде существует совещательный сословно-представительный орган, в котором между различными группами интересов даже возможны дискуссии по бюджету и налогам. Исключительно с целью добиться благосклонности неограниченного правителя-вождя, за которым всегда остается последнее слово. А вот обличать с трибуны этого учреждения власти в воровстве, лжи, махинациях, беззаконии — совершенно недопустимо.
Те же, кто пытается это делать, оказываются в системе чужеродным телом, и она их отторгает. И надо сказать, что социальный инстинкт путинскую элиту не обманывает. Как справедливо отмечал не раз политолог Кирилл Рогов, прохождение в центральный или даже в региональный "парламент" даже нескольких "смутьянов" из несистемной оппозиции может коренным образом изменить морально-политический климат в стране. И это существенно повлияет на политическое поведение заметных групп населения.
Путинщина держится не столько на прямом насилии, сколько на моральном развращении общества, на его охолуивании. На культивировании "синдрома выученной беспомощности" и снисходительности к приспособленчеству, продажности, подлости. Ведь все бесполезно и все так себя ведут. На самом деле система очень чувствительна к нарушению картинки благолепия всеобщего соборного единения "глубинного народа" вокруг "национального лидера". Разбей эту витрину путинизма — и трещины пойдут по всему его фасаду.
Доброхоты из "системных" будут опять пытаться "разрулить" возникшее в связи с регистрацией кандидатов противостояние "по понятиям". "Договориться" о том, что власти регистрируют пару-тройку оппозиционных кандидатов, признав первоначальный отказ в их регистрации результатом "технической ошибки", а оппозиция фактически отказывается от своих трех принципиальных требований:
1) зарегистрировать всех, кто честно собрал подписи;
2) снять с регистрации провластных кандидатов с "рисованными" подписями;
3) привлечь к ответственности должностных лиц, виновных в фальсификациях в ходе регистрации кандидатов.
"Фактически отказывается" — это значит, что оппозиция будет требовать этого вполголоса, не подкрепляя свои требования массовыми акциями гражданского неповиновения.
Если нынешние лидеры протеста позволят вовлечь себя в подобный "компромисс", это будет их политическим самоубийством. Они автоматически перестанут быть лидерами протеста, после чего у властей отпадет любой интерес уступить им хоть в чем-то.
Однако доброхоты пугают, что в случае отказа оппозиции сыграть по этим правилам ей будет еще хуже. 24 тысячи протестующих на проспекте Сахарова — это, по-видимому, на сегодня предел протестного потенциала Москвы. Этого недостаточно, чтобы принудить власть к реальным уступкам. Но этого слишком много для того, чтобы власть могла протестную активность просто не замечать. Она становится слишком заметна для других. Она портит картинку благолепия, разбивает витрину.
Значит, режим будет протесты показательно подавлять. И если по мере роста общественного недовольства несистемная оппозиция становится для режима проблемой даже в том маргинальном гетто, в той резервации, в которой режим надеялся изолировать ее от общества, в том полулегальном политическом поле, в которое ее долго вытесняли, значит, ее будут вытеснять и из этого полулегального политического поля. В полностью нелегальное. Значит, ее деятельность будут полностью криминализировать. Значит, ее лидеров и активистов будут сажать уже не на 30 суток, а значительно больше.
Сегодня власти могут играючи разогнать двадцатитысячный митинг в Москве. И даже если они сделают это намного более жестоко, чем делали до сих пор, возмущенные массы не снесут их на следующий день. Об этом надо честно предупреждать всех, кто собирается выходить на улицу 27 июля. Но надо проговаривать и другое:
победа приходит только к тем, кто готов идти в бой без надежды на победу.
И в качестве первого шага к ней нужно разбить витрину путинского благолепия.
